Вестничество
 
Сферы бытия

Оккультизм

Нетрадиционная астрология

Предания

Вестничество
 

Сокращённый вариант одноимённой главы из книги "РОЗА МИРА" Даниила Андреева

В

XVIII веке становиться явственным оскудение духовных рек, которыми питались корни православной праведности. Меньше становиться крупных религиозных деятелей, перед глазами общества всё реже возникают фигуры чистых и высоких пастырей душ, высветливших собственное сердце и покоривших собственное естество. В XIX веке уже лишь несколько человек - преподобный Серафим Саровский, Феофан Затворник, Амвросий и Макарий Оптинские - уподобляются образам тех святых, которыми так богата была земля в предыдущие столетия.
Наконец в предреволюционную эпоху на церковном горизонте становиться совсем пустынно. Мало того:
это измельчение масштабов личности оказывается только одним из проявлений общего творческого оскудения православия. Год за годом церковь всё более отстаёт от требований и запросов быстро меняющихся эпох, причём это отставание даже возводиться в некий принцип: церковная иерархия смотрит на себя, как на хранительницу незыблемых и исчерпывающих истин, независимых от смены времён и человеческих психологий.
Но так как этот взгляд не подкреплялся ни безупречностью жизни самих пастырей, ни интенсивностью их духовного делания, ни мудрыми их ответствованиями на порождёнными новыми эпохами вопросы социальные, политические или философские, то авторитет и значение церкви стремительно падают.
Но по мере того, как церковь утрачивала значение духовной водительницы общества, выдвигалась новая инстанция, на которую перелагался этот долг и которая, в лице крупнейших своих представителей, этот долг отчётливо осознавала. Инстанция эта - ВЕСТНИЧЕСТВО.

Вестник это тот, кто, будучи вдохновляем даймоном, даёт людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных.
Пророчество и вестничество - понятия близкие, но не совпадающие. Вестник действует только через искусство; пророк может осуществлять свою миссию и другими путями - через устное проповедничество, религиозную философию, или образ всей своей жизни.
С другой стороны, понятие вестничества близко к понятию художественной гениальности, но не совпадает также и с ним. Гениальность есть высшая степень художественной одарённости. И большинство гениев были в тоже время вестниками - в большей или меньшей степени - но, однако, далеко не все. Кроме того, многие вестники обладали не художественной гениальностью, а только талантом.


Столетие, протёкшее от Отечественной войны до великой Революции, было в полном смысле слова веком художественных гениев. Каждый из них, в особенности гении литературы, были властителями целых дум поколений, на каждого общество смотрело, как на учителя жизни.
С шестидесятых годов XIXв. ясно определился даже многозначительный факт, совершенно неосознанный, однако обществом: влияние гениев и влияние талантов стало, в некотором очень глубоком смысле, противостоять друг другу.
Художественные гении того времени - Тютчев, Лев Толстой, Достоевский, Чехов, Мусоргский, Чайковский, Суриков, позднее Врубель и Блок - не выдвигали никаких социальных и политических программ, способных удовлетворить массовые запросы эпохи, увлекали разум, сердце, волю ведомых не по горизонтали общественных преобразований, а по вертикали глубин и высот духовности; они раскрывали пространства внутреннего мира и в них указывали на незыблимую вертикальную ось.
Таланты же, по крайней мере наиболее влиятельные из них, всё определённее ставили перед сознанием поколений проблемы социального и политического действия. Это были Герцен, Некрасов, Чернышевский, Писарев, все шестидесятники, Глеб Успенский, Короленко, Михайловский, Горький.
Таланты-вестники, как Лесков или Алексей Константинович Толстой, остались изолированными единицами; они, так сказать, гребли против течения, не встречая среди современников ни должного понимания, ни справедливой оценки.
Подобно тому как Иоанн Грозный, при всём масштабе своей личности, должен быть признан фигурой огромной, но не великой, ибо лишён одного из признаков истинного величия - великодушия, точно также, целый ряд художественных деятелей, к которым многие из нас примеряют эпитет гения, не являются и никогда не являлись вестниками. Ибо их художественная деятельность лишена одного из основных признаков вестничества: чувства, что ими и через них говорит некая высшая, чем они сами, и вне их пребывающая инстанция.
Истины высшей реальности преломляются подчинённой реальностью Энрофа. Если на человека возложена миссия проповедничества этих истин и их преломлений, долг их проповедничества языком художественных образов, если к художнику послан ради этого даймон - художник не сможет не чувствовать (с той или другой степенью отчётливости) его инспирирующего воздействия. Характер этого чувства и способы его выражения могут видоизменяться как угодно, но в основе всегда, будет обнаруживаться одно и то же: переживание некоторой, вне личности художника пребывающей, силы, в него вторгающейся и в его творческом процессе себя выражающей. Бывает, что такое переживание оказывается знакомо и людям с меньшей силой одарённости, относить которых к разряду гениев мы не можем.
В пример можно привести такого превосходного, хотя и не гениального поэта, как А.К.Толстой.
Мало кто из гениальных поэтов сумел выразить это чувство с такой ясностью и определённостью, как Алексей Толстой в своём стихотворении:
"Тщетно, художник, ты мнишь, что своих ты творений создатель".
Одного этого стихотворения было бы, вероятно, достаточно, чтобы для нас сделался ясным и бесспорным дар вестничества, которым обладал этот поэт. А между тем, по глубине трансфизического прозрения это стихотворение ещё далеко от некоторых других шедевров А.Толстого. Кто другой в русской литературе выразил с такой ясностью, обоснованностью, силой и пламенностью, как Толстой в своём "Иоанне Дамаскине", ту идею, что искусство вообще и искусство слова в особенности может быть выражением высшей реальности, верховной Правды, дыханием миров иных и что поэт, осуществляющий свой дар вестничества, выполняет этим то, к чему он предназначен Божественными силами? А разве его поэма "Дракон" - не первая в русской литературе попытка нарисовать облик и выяснить метаисторическую роль демонических существ, подобных уицраорам?
Я уж не говорю о его "Дон Жуане", для раскрытия трансфизической концепции которого потребовалась бы специальная работа, или о такой жемчужине русской лирики, как стихотворение "Слеза дрожит в твоём ревнивом взоре".
Всё это поясняет отличие понятия художественной гениальности от понятия вестничества. Мы видим при этом талантливых художников, не претендовавших на гениальное совершенство своих творений, но возвещавших ими о таких высотах и глубинах потусторонних сфер, до которых не в силах были дотянуться и многие гении. С другой стороны, многие деятели, твёрдо уверенные в своей гениальности, являются только носителями таланта. Выдаёт их один незаметный, но неоповержимый признак: они ощущают свой творческий процесс не проявлением какого-либо сверхличного начала, но именно своей, только своей прерогативой, даже заслугой, подобно тому как атлет ощущает силу своих мускулов принадлежащей только ему и только его веления исполняющей. Такие претенденты на гениальность бывают хвастливы и склонны к прославлению самих себя. В начале ХХ века, например, в русской поэзии то и дело можно было встретить высокопарные декларации собственной гениальности:

"Я - изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты - предтечи...."

" Я гений, Игорь Северянин,
Своей победой упоён...."

"Мой стих дойдёт, через хребты веков
И через головы поэтов и правительств...."

Каждый из этих деклараторов убеждён, что гениальность - качество, неотъемлемое от его личности, даже его достижение. Подобно подросткам, чувствующим себя сильнее своих сверстников, они кичливо напрягают изо всех сил, свои поэтические бицепцы и с глубоким презрением, сверху вниз, поглядывают на остальную детвору. Всё это - таланты, ослеплённые самими собой, мастера, создающие во имя своё, рабы самости; это не гении, а самозванцы гениальности. Подобно самозванным царям нашей истории, некоторым из них удалось достичь литературного трона и продержаться на нём несколько лет, одному даже около трёх десятилетий. Но суд времени подвергал их всякий раз беспощадному развенчанию, потомство отводило этим именам подобающее иим скромные места, а личная карма, утяжелённая гордыней и самоослеплением, осложнённая понижением моральных требований к себе, увлекала такую личность в её посмертиии прочь и прочь от Синклита метакультуры.
С этой целью я, вводя понятие вестничества, отделяю его от понятий гениальности и таланта. Смешно и дико было бы предъявлять ко всякому художнику требование: раз вестнику свойственно то-то, старайся быть таким же. Гениальность и талант сами по себе, не совмещённые с даром вестничества, являются, однако, тоже божественными дарами, но иначе вручаемыми и содержащие иные потенции. Трансфизическое отличие просто гения и просто таланта от вестника есть большая или меньшая, но всегда личная одарённость натуры; талант и даже гениальность - это такие общечеловеческие способности, которые в данной личности, достигли высшей степени развития, чем в других, благодаря особенностям её психофизической структуры; особенности эти телеологически обусловленны формирующей работой тех или иных Провиденциальных сил над шельтом, астралом, эфиром и физическим телом. Никакой даймон к такому художнику не послан, никакая муза ничего ему не внушет и никто невидимый не трудиться над тем, чтобы приоткрыть органы его духовного восприятия. Такой человек, будь он талантлив или гениален, не может переживать сверхличной природы своих вдохновений по той простой причине, что такой сверхличной природы у этихвдохновений нет. Если мы встречаемся с подобными утверждениями в устах молодого, не достигшего ещё зенита дарования, то здесь надо предположить одно из трёх: либо это действительно юный вестник, либо перед нами дарование, вставшее в позу вестника и сознательно или бессознательно копирующее осанку великих творцов искусства, либо же, наконец, мы имеем дело просто с безобидным литературным приёмом.
Талант и даже гений обладают не миссией, а долженствованием, подобно всякому человеку, но ряд глубоко индивидуальных особенностей отличает это долженствование от остальных. Миссия же имеет всегда значение общее, очень широкое, в её осуществлении горячо заинтересована вся метакультура. Для того, чтобы художник был вестником, требуются более напряжённые, длительные усилия Провиденциальных сил, требуется неустанная, задолго до его физического рождения, начинающаяся работа над материальными покровами его монады со стороны херувимов, даймонов, сттихиалей, демиурга сверхнарода и его Соборной Души, со стороны Синклита метакультуры и Синклита Мира. Потому что приоткрытие духовных органов его существа - без этого вестничество невозможно - процесс черезвычайно трудоёмкий, более трудоёмкий, чем вручение любой, самой мощной, художественной гениальности.
Что же до гениальности или таланта как таковых, они могут быть совершенно свободны от задания возвещать и показывать сквозь магический кристал искусства высшую реальность. Достаточно вспомнить Тициана иили Рубенса, Бальзака или Мопассана. Не снимаются с них лишь требования этики общечеловеческой да условие: нен закапывать свой дар в землю и не употреблять его во зло, то есть не растлевать духа. Только с такими требованиями, и праве мы подходить к оценке жизни и деятельности, скажем, Флобера или Уэллса, Маяковского или Есенина, Короленко или Горького, Репина или Венецианова, Даргомыжского или Лядова, Монферрана или Тона. Таким образом, этические требования, предьявляемые к таланту или гению, - требования общечеловеческого этического минимума.
Может возникнуть мысль, - не являются ли требования, предъявляемые нами вестнику, требованием этического максимума? Но дело в том, что предъявлять к комунибудь требования, превышающие этический минимум, у нас нет вообще никаких прав. Только соблюдение в жизни и творчестве норм этического минимума могли бы мы потребовать и от вестника. Дело не в наших требованиях, а в требованиях тех, чьими величайшими усилиями дар вестничества данному художнику вручён.
И, по-видимому, эти требования в одних случаях оказываются более снисходительными, чем могли бы быть наши собственные, а в других - гораздо более суровыми. Отдельные нарушения даже общечеловеческого нравственного минимума со стороны вестника могут быть в иных случаях оставлены без последствий; но самые тяжкие последствия влечёт за собой всякое предательство, искажение или замутнение миссии. Создание "Орлеанской девственницы" отягчило карму Вольтера неизмеримо сильнее, чем десятки его неблаговидных поступков в личной жизни.
"Гений и злодейство - две несовместные вещи". Трудно сказать, приглядываясь к историческим фактам, так ли это? Во всяком случае, с тяжкими пороками, глубокими падениями, множеством мелких слабостей, даже с проступками против элементарных нравственных норм художественная гениальность не только совместна, но в большинстве случаев гений даже не в состоянии всего этого миновать, по крайней мере в молодости. Такие люди, как проживший удивительно чистую жизнь Моцарт, феноменально редки; это существа, ещё никогда не воплощавшиеся людьми, а только ангелами, и у которых, поэтому, дьявольское эйцехоре заключено не в шельте, а только в эфирно-физических тканях существа, унаследованных от людей-родителей.
Есть гении, свой человеческий образ творящие, и есть гении, свой человеческий образ разрушающие.

Первые из них, пройдя в молодые годы через всякого рода спуски и срывы, этим обогащают опыт своей души и в пору зрелости постепенно освобождаются от тяготения вниз и вспять, изживают тенденцию саморазрушения, чтобы с возрастом явить собою образец личности, всё более и более гармонизирующейся, претворившей память о своих падениях в мудрость познания добра и зла.

Это - Данте, Леонардо, Сервантес, Гёте, Вагнер, у нас - Достоевский. Грани такой гармонизации своей личности достиг в последние дни своей жизни Лев Толстой. В её направлении двигались, очевидно Пушкин, Лермонтов, Чехов. Рано оборвавшаяся жизнь многих гениев не даёт возможности определить с уверенностью потенциальные итоги их путей. История культуры знает и таких носителей художественной гениальности или крупного таланта, которые представляли собой гармоническую личность с самого начала, хотя и не в такой степени как Моцарт: Бах, Глюк, Лист, Тулси Дас, Тагор, в России - А.К.Толстой. История знает и таких, подобных Микельанджело, которые, даже достигнув глубокой старости, не сумели привести в гармонию, ни различных сторон своей личности, ни своей личности со своей миссией.
Но есть ещё и ряд гениев нисходящего ряда, гениев трагических, павших жертвой не разрешённого ими внутреннего противоречия: Франсуа Вийон и Бодлер, Гоголь и Мусоргский, Глинка и Чайковский, Верлен и Блок. Трагедия каждого из них не только бесконечно индивидуальна, она ещё так глубока, так исключительна, так таинственна, что прикасаться к загадкам этих судеб можно только с величайшей бережностью, с любовью, с трепетной благодарностью за то, что мы почерпнули в них, меньше всего руководствуясь стремлением вынести этим великим несчастным какой-либо этический приговор. "Кому больше дано, с того больше и спроситься". Но пусть спрашивает с них Тот, Кто дал, а не мы. Мы только учились на их трагедиях, мы только б р а л и, только читали написанные их жизненными катастрофами поэмы Промысла, в которых проступает так явственно, как никогда и ни в чём, многоплановый предупреждающий смысл.
Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Вот стою среди пожарищ
Опалённый языками
Преисподнего огня....

Уж воистину: им судья - "лишь Бог да совесть".
Конечно, великая "обезьяна Бога" не бездействует и в этой области. Если бывают вестники Провидения, не трудно догадаться, что культурно-исторический процесс не обходиться и без тёмных вестников. Правда, в области искусства таковых встретишь не часто, да и, встретив, не сразу распознаешь их истинную природу. О тайнах демонического начала они редко говорят открыто и прямо. Чаще деятельность тёмных вестников имеет негативный характер: они развенчивают и осмеивают духовность в истории, в искусстве, в религии, в жизни, в человеческой душе.
Однако тёмных вестников мы чаще встречаем не в искусстве, а в философии и в науке.
В специфических условиях реального историко-культурного процесса нередко, а в ХIХ веке особенно часто бывает так, что неугасимое в душе вестника чувство своей религиозно-этической миссии вступает в конфликт с реальными возможностями его эпохи и с художественным "категорическим императивом", свойственный его дарованию.
Внутренний конфликт, о котором я говорю, есть тройное противоречие, борьба трёх тенденций: религиозно-этико-проповеднической, самодовлеюще-эстетической и ещё одной, которую можно назвать тенденцией низшей свободы: это есть стремление личности осуществить свои общечеловеческие права на обыкновенный, не обременённый высшими нормативами, образ жизни, вмещающий в себя и право на слабости, и право страсти, и право на жизненное благополучие. Этот внутренний конфликт чётко наметился уже в Пушкине. Та цепь его стихотворений, среди которых мерцают таким тревожным и сумрачным блеском "Когда для смертного умолкнет жизни шум", "Отцы пустынники и жёны непорочны", "Пророк", "Туда б, в заоблачную келью" и другие, - это такие разительные свидетельства зова к духовному подвижничеству, крепнувшего в душе поэта из года в год, что не понять этого может только тот, кто ни разу в жизни не слыхал этого зова в собственной душе. Этот внутренний конфликт обострился в Лермонтове, с неимоверной жгучестью переживался Гоголем и Львом Толстым и превратил судьбу Блока в трагедию духовного спуска.
Разговоры о том, что Пушкин уже успел, будто бы, к 37 годам миновать зенит своего творчества и что, если бы он остался жив, от него уже нельзя было бы ожидать большего, чем работы по истории и культуре да несколько второстепенных художественных произведений, ни на чём не основаны и не имеют никакой цены.
Всенародное горе, охватившее Россию при известии о гибели поэта, показало, что миссия всенародного значения впервые в истории возложена не на родомысла, героя или подвижника, а на художественного гения, и что народ если этого и не осознал, то зато почувствовал совершенно отчётливо. Убийство гения было осознанно всеми как величайшее из злодейств, и преступник был выброшен, как шлак, за пределы России. Бессильный гнев, возмущение и негодование можно испытывать теперь, читая о благополучии и преуспеянии, которым обласкала Дантеса его дальнейшая судьба - судьба самодовольного богача и дельца, сенатора Второй Империи, не испытавшего и тени раскаяния в совершённом преступлении. Но для метаисторического созерцания слишком ясно, каким мимолётным было это пошлое торжество и каким жутким - посмертие Дантеса.
Но если смерть Пушкина была великим несчастьем для России, то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой, и от этого удара не могло не дрогнуть творческое лоно не только российской, но и других метакультур.
Миссия Пушкина, хотя и с трудом, и только частично, но всё же укладывается в человеческие понятия; по существу она ясна. Миссия Лермонтова - одна из глубочайшей загадок нашей культуры.
*******************************************************************************************

Уже то, что поэма "Демон" писалась Лермонтовым 12 лет, с 1829 по 1841 год, уже что-то говорит нам? А именно, что с самого начала, концовка этой поэмы заканчивалась трагически, душу девушки забирал демон, и раз за разом, Лермонтов переписывал эту поэму, меняя детали, оставляя суть, и только в конечном варианте, его труд увенчался успехом. Свет одержал победу. Душа девушки -

"В пространствах синего эфира
Один из ангелов святых
Летел на крыльях золотых,
И душу грешную от мира
Он нёс в обьятиях своих.
И сладкой речью упованья
Её сомненья разгонял,
И след проступка и страданья
С неё слезами он смывал.
Из далека уж звуки Рая
К ним доносилися - как вдруг,
Свободный путь пересекая,
Взвился из бездны адский дух.
Он был могущ, как вихорь шумный,
Блистал, как молнии струя,
И гордо в дерзости безумной
Он говорит: "Она моя!"
К груди хранительной прижалась,
Молитвой ужас заглуша,
Тамары грешная душа.
Судьба грядущего решалась,
Пред нею снова он стоял,
Но, Боже! - кто б его узнал?
Каким смотрел он злобным взглядом,
Как полон был сметрельным ядом
Вражды, не знающей конца,-
И веяло могильным хладом
От неподвижного лица.

"Исчезни, мрачный дух сомненья!-
Посланник неба отвечал:-
Довольно ты торжествовал;
Но час суда теперь настал -
И благо Божие решенье!
Дни испытания прошли;
С одеждой бренною земли
Оковы зла с неё ниспали.
Узнай! давно её мы ждали!
Её душа была из тех,
Которых жизнь - одно мгновенье
Невыносимого мученья,
Недосягаемых утех:
Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их,
Они не созданны для мира,
И мир был создан не для них!
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои....
Она страдала и любила -
И рай открылся для любви!"

И Ангел строгими очами
На искусителя взглянул
И, радостно взмахнув крылами,
В сияньи неба утонул.
И проклял Демон побеждённый
Мечты безумные свои,
И вновь остался он, надменный
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!...."

Для чего нужно было столько лет мучительно переживать концовку своего произведения? Да потому, что праобраз Тамары, реально существует в сакуале Даймонов. Случается, что интуиция художников или поэтов, свойственная, впрочем, лишь гениям, прозревает в Жерам, созерцает какое-либо из этих существ и приводит к созданию его отражения в искусстве. Это отражение становиться как бы магическим кристалом, который концентрирует излучение людей, возникающие в часы творческого восприятия; эти излучения, восходя в Жерам, дают метапраобразу силы для развития. Если такого отражения не создаётся, развитие замедляется и в некоторых случаях метапраобразу, быть может, придётся даже покинуть сакуалу даймонов и начать медленный путь в Энрофе.
К примеру, изображение Репиным убийства Грозным своего сына завязало такой узел, которого Репин не развязал до сих пор. Ещё хуже с "Повергнутым Демоном" Врубеля - поразительнейшим, уникальным случаем демонического инфрапортрета. Для развязывания этого узла Врубель вынужден был спуститься в Гашшарву, к ангелам мрака. Страшно говорить, но, может быть, было бы лучше, несмотря на гениальность этого творения, если бы оно погибло в Энрофе.
После смерти в Энрофе художника-творца метапраобразы его творений в Жераме видят его, встречаются с ним и общаются, ибо карма художественного творчества влечёт его к ним. Многим, очень многим гениям искусства приходиться в своём посмертии помогать праобразам их героев в их восхождении.

Закончив свою поэму "Демон", Лермонтов оставил запись, свидетельствующую о том, насколько эта поэма была важна для него лично, такие строки нельзя читать как рядовые стихи, это вздох души::

,,,Закончил я. В груди невольное сомненье.
Займёт ли вновь тебя давно знакомый звук,
Стихов неведомых задумчивое пенье,
Тебя, забывчивый, но незабвенный друг?
Пробудиться ль в тебе о прошлом сожаленье?
Иль, быстро пробежав докучную тетрадь,
Ты только мёртвого, пустого одобренья
Наложишь на неё холодную печать;
И не узнаешь здесь простого выраженья
Тоски, мой бедный ум томившей столько лет;
И примешь за игру, иль сон воображенья
Больной души тяжёлый бред.....

Наверх